Номер 13 (758), 08.04.2005

(Окончание. Начало в № 12.)

Мы цеплялись к мелочам, не задевая основы. Вот, например, штудируем "Анти-Дюринг" Фридриха Энгельса. Насобачиваем на Дюринга всяческие ярлычки. Он и эклектик, он и великий путаник. Но это только с подачи Энгельса! Кто-то в нашей державе хорошо позаботился о том, чтобы труды самого Дюринга не попались нам на глаза. Немецкий философ даже не переведен на русский язык. С кем же тогда так доблестно сражался Энгельс? Уж не с ветряными ли мельницами!? Вот так и во всем. Декларированная непогрешимость классиков марксизма приводила нас в тихую ярость.

После операции с письмами мы целый день продремали на лекциях, потом пошли разносить конверты по разным почтовым ящикам. Так настоял Борис. В делах конспирации он накопил больше опыта. Как-никак, сын репрессированных.

— Монолог о мясорубках, – говорил Борис, – это точно пятьдесят восьмая. А письмо в "Пионерку" – просто подарочек органам МГБ...

"Действительно, – думал я, – живет себе заслуженный деятель культуры товарищ Зюкин, просит выслать этот чертов шнековый вал. Может, он забыл вымыть мясорубку после мясопомола, после верчения котлет, мало ли что. Оставил на столе. И этот ребристый вал, весь в мясе, поперли соседи. И вот товарищ Зюкин вместо нужной детали получает занудную отповедь. Так, мол, и так, советская власть ныне озабочена разработкой высокопроизводительных агрегатов и потому не может выполнить его мелкую просьбу. Это ли не издевательство, причем, в самой изощренной форме! Я на месте Зюкина стал бы жаловаться, и в первую очередь – в МГБ. Тогда прощай, студенческая вольница и пеклеванные булки с изюмом. Но сначала нас надо поймать.

— Снижение антисоветчины в отдельно взятом почтовом ящике ведет к повышению энтропии¹ во всем советском пространстве, – рассуждал Борис. – Конечно, теоретически изловить нас можно. Если, к примеру, в министерстве ГБ дотумкают, что заболел выемщик почты. Прошерстят всю улицу, и нас схватят. Но для этого нужно, чтобы все наши конверты попали в одни руки. А это практически невозможно, ибо они рассеяны по Одессе и по всей стране. Пусть ловят, и – да здравствует энтропия! – Борис любил выражаться смачным, красивым языком, сказывалась начальная выучка Бауманки.

Несмотря на апелляцию к энтропии и ссылки на теорию вероятностей, жилось нам с тех пор исключительно неуютно. Особенно по ночам. Я не мог заснуть, прислушиваясь к звукам на улице. Шум автомобильного мотора заставлял нас обмирать. Дорого бы я дал, чтобы все оставалось, как прежде. Даже с метанием медяков, хотя однажды за это чуть не набили морды.

Минуло немало ночей и дней, а за нами не приходили. Понемногу поблекли предрассветные страхи. Однажды Борис сказал, взболтнув полупустой бидон:

— Керосин есть, а жарить нечего. Картошка йок и хлеба ни крошки. – И он принялся рассуждать о неравномерном рассеянии денег во времени и во Вселенной. Мы подсчитали нашу жалкую мелочь и отправились на Соборку в гастроном. Там одуряюще пахло гроздьями лакированных сосисок, толстыми колбасами, зельцем и карбонатом. С голодухи мне казалось, что цвета имеют свои запахи, например, красный дух сырных шаров.

— Давай купим вот это, – я показал на пирамиду стеклянных банок с темно-зеленым содержимым. – Это шпинат-пюре. Пальчики оближешь. – Я даже зажмурился и всхлипнул от нетерпения.

— Берем сразу две, – решил Борис. – И еще на полбулки останется.

Дешевле шпината были только каперсы, но мы не знали, как их готовить.

Вернувшись домой, два голодных студента разлили первую банку по тарелкам и торжественно приготовились есть. Я представил себе иллюстрацию из "Книги о здоровой и вкусной пище". В тарелке с темно-изумрудным супом в облачке сметаны плавает половинка крутого яйца, отливает матовым серебром фигурная ложка. Просто слюнки текут.

Действительность превзошла силу воображения. Шпинат-пюре оказался безвкусной пресной травой.

— Надо его посолить, заправить маслом и подвергнуть термообработке. То есть сварить, – догадался Борис. Мы влили жижу в кастрюлю, разожгли керосинку и стали ждать, когда же сварится этот шпинат. Но сколько не подвергали его термической обработке, сколько не сыпали соли и не добавляли постного масла, съедобней варево не становилось. Видно, мы чего-то не учли. Кончилось тем, что мы вынесли кастрюлю с этой пакостью на галерею, соображая, куда бы вылить.

Галерея опоясывала дом по периметру второго этажа. Скрипучая расшатанная лестница вела вниз, во владения Анны Ивановны. Второй этаж принадлежал Монте Шмульевне, нашей квартирной хозяйке. Обе старые кошелки сдавали койки внаем. Я, было, удивлялся, откуда в городе столько парикмахеров и мастеров часовых дел. Так вот, все они с нашего двора, все снимают жилье у этих двух выжиг. Размножаясь, пополняют они ряды часовщиков и мастеров гребенки. Исключение составлял Васька-живоглот, коптильщик с мясокомбината. Он занимал собственную каморку на чердаке и власть старух на него не распространялась.

Ивановна и Шмульевна начинали утро с выноса ночных ваз. У Шмульевны крышка от вазы была потеряна и хозяйка шествовала через двор, прикрыв безобразие газеткой. Будто никто не догадывается, что у нее плавает там в горшке.

Немного посовещавшись, мы выплеснули зеленую жижу под дверь Монти Шмульевны. Остаток разлили у порога Анны Ивановны. И, не задумываясь о последствиях, легли спать.

Последствия были ужасны. Мы проснулись от истошного визга, топотания ног. "За нами пришли", – решил я спросонья (не сообразив, что работники органов имеют привычку возникать без лишнего шума. Так в зловещей тишине режут утку или волокут человека в застенок). Но проклятья неслись в адрес кошек.

— Рятуйте, людыны, бо вже у мене сил нема! – вопила Ивановна. – Цеи жидовськи кошки засралы увесь дом!

Под ухом старалась Шмульевна:

— Чтоб их приподняло да шлепнуло! Чтоб они собакам посунулись!

Нам было жаль ни в чем не повинных животных. В принципе мы относились к ним с тайной симпатией. С тем и ушли в институт. Когда же вернулись...

На перекладине ворот висели десять разномастных кошек. Один рыжий кот еще дергался. Мы сняли его вместе с проволокой, распустили петлю и положили на подушку. Через полчаса животное попыталось подняться на дрожащие лапы. Мы пробовали его удержать, но он вырывался, не верил рукам человека. Это Анна Ивановна, толстомясая мегера, посулила живоглоту пол-литра, чтобы тот удавил всех жидовских хвостатых тварей. Рыжего кота живоглот прихватил для ровного счета. Рыжий зверь был исконно русским котом. Его прикармливала православная хозяйка.

Вырвавшись, кот заполз под койку медленно оживать, а мы поднялись на чердак навестить Ваську-живоглота. Васька трусил отчаянно, но продолжал хорохориться:

— Нету таких правов, чтобы за дохлую кошку мордуваты живого чоловiка!

Да, права свои он здорово усек. Он их впитал с молоком матери, перманентно беременной одесской потаскушки.

...С тех пор минуло полвека. В туман воспоминаний отступила Одесса, оставив в памяти цветочный запах парикмахерских и дуста. Вокруг – гигантская человеческая лотерея. Кому быть участником, кому – зрителем. Кого гноить в лагерях, кого пока держать на свободе. Кого казнить, кого миловать.

Одряхлел Боря Подснегов. Иногда мы встречаемся, если нет сквозняка, и солнышко греет ласково. Выпиваем. Молча салютуем рюмками заслуженному деятелю Зюкину и его оппоненту Шкандыбину, злой шутке нашей фантазии, и бывшему хвостисту Дорофееву. Всем, всем, всем, кто еще с нами жив! И отдельно – рыжему бессмертному коту в лице его бесчисленных потомков.

Эдгар ЭЛЬЯШЕВ.

Рисунок А. КОСТРОМЕНКО.

¹Здесь: стремление физических процессов к идеальному, хаотическому равновесию.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья