В конце 1980-х мне предложили познакомиться с артистом Аркадием Воронцовым-Явником. Урожденный одессит, как рассказали знакомые, после долгих творческих странствий по театрам российской провинции вернулся в родной город. Имя это мне, откровенно говоря, ничего не говорило, но от встречи, конечно же, не отказался. А через пять минут после начала разговора выяснилось, что мой собеседник первым исполнил легендарную песню Модеста Табачникова "Давай закурим". И произошло это на рядовом фронтовом концерте 7 ноября 1941 года.
Потом мы не раз встречались, даже записали две передачи - на радио и телевидении, где старый артист пел военный шлягер. (Записи те, к сожалению, сгинули в архивах). Однажды Аркадий Михайлович признался, что пишет рассказы о времени своей военной молодости - в полном соответствии с текстом главной песни своей жизни:
Вспомним, как на запад шли по Украине,
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать...
В неспокойное время 1990-х Воронцов-Явник уехал на ПМЖ. К сожалению, следы его там и потерялись. А на память он оставил мне несколько фрагментов своих воспоминаний. Эти рассказы - накануне очередного Дня победы - я и хочу предложить вниманию наших читателей.
Под бомбами и пулями
Я поднялся на четвертый этаж высотного дома, повернул налево, нажал кнопку звонка и в надежде на встречу терпеливо и долго ждал ответа, но не дождался. Уходя, я на всякий случай решил еще постучать и потом медленно, будто отсчитывая каждую ступеньку, направился вниз. Но дверь отворилась, и я услышал ровный и бесстрастный голос: "Вам кого?" Передо мной стоял знакомый - высокий, былой красоты человек... на одной ноге. Я спросил его: "Не узнаете?" Он прищурил покрытые слезной пеленой глаза, склонил голову на плечо и как-то смущенно и неуверенно произнес: "Аркадий?!" Затем спокойно, безо всяких эмоций, сказал: "Заходи".
Мы не торопясь вошли в квартиру, он предложил мне место у открытого окна, а сам ловко (и видно, привычно) "приземлился" на подоконник. Мы вспоминали нашу довоенную Одессу, годы мирной службы, Сабанские казармы, друзей и подруг, неожиданное известие о нападении фашистской Германии... Но вот наступила минутная пауза. И мне показалось, что самое время сказать фронтовому другу о цели моего прихода. На мгновенье у меня пересохло в горле, и я попросил у него глоток воды. Когда он вскочил с подоконника и вприпрыжку зашагал по комнате, опираясь на старый массивный костыль, мне стало не по себе, и я пожалел о том, что сделал. Чувствуя себя виноватым, сказал: "Прошу извинить". На что он на ходу ответил: "Ничего, на войне хуже было!" - "Вот об этом и расскажи", - подхватил я тут же и, не дожидаясь, пока он вернется, приготовил свой блокнот. Когда мы вновь оказались рядом, он посмотрел на меня, глубоко вздохнул, потом призадумался и тихо произнес: "А стоит ли?" Я ответил: "Надо!"
Вот его рассказ от начала и до конца.
- Пришло лето 42-го года, которое оказалось слишком жарким. Немцы снова повели наступление и беспощадно бомбили город Каменск, очевидно, не теряя надежды найти местонахождение политуправления Южного фронта. До появления вражеских самолетов я преспокойно сидел в летной столовой, не думая о том, что это произойдет именно сейчас, в эту секунду. Фугасные бомбы рвались на десятки и сотни осколков. Они поражали людей, дома, деревья, все живое и неживое на земле! Когда наши зенитки открыли огонь по вражеским самолетам, я пытался укрыться под карнизом невысокого дома, чтобы как-то уберечь себя от этого смертоносного металла. Но вдруг ощутил адскую боль от осколков, которые врезались в мое тело, меня окутало едким дымом, засыпало липкой тяжелой землей, и я потерял сознание. Когда я на мгновение пришел в себя и открыл глаза, мне все показалось кромешным адом: чувствуя, что задыхаюсь, я хотел переползти в глубокую воронку недалеко от дома и только сделал попытку встать, как упал. Оказалось, левая нога ниже колена была вывернута наизнанку и висела, как плеть. Тогда я, отталкиваясь от земли руками и... одной ногой, дополз до этой воронки, скатился вниз и, сняв с себя портупею, попытался наложить жгут. Но портупея была коротка. А вокруг все дрожало, пылало от неумолчного грохота и пальбы. На фоне грозного раскаленного неба и горящего факелом дома я увидел, как вдали на пригорке мужчина, женщина и ребенок метались из стороны в сторону, и тут же все вместе... погибли. Под градом снарядов и рвущихся бомб шагал во весь рост, смеялся, плакал и пел человек... без двух рук (очевидно, сошел с ума). Я не знаю, каким чудом могла уцелеть маленькая хрупкая сестричка (с огромной сумкой Красного Креста на плече), которая то бегом, то ползком, пробираясь сквозь пламя пожарища, оказалась рядом со мной. Она испуганно огляделась вокруг, зажала маленькими ладошками свои виски и закричала детским, еще, казалось, неокрепшим голосом: "Ой, как вас много!.." Я просил ее сделать мне перевязку, но она ответила, что нога, которая висит на мякоти, ме
шает, тогда, не говоря ни слова, я протянул ей перочинный нож. Она неожиданно вздрогнула, свернулась в комок, отшатнулась немного назад, потом резко упала мне на плечо и горько-горько заплакала. "Ты мне не помогаешь, а только давишь на грудь", - сказал я сквозь зубы и от ужасной боли вцепился в землю, покрытую горячей кровью. Враг неустанно и методично бомбил город. Но вот среди этого грома, гула и свиста, среди гари, дыма и огня я увидел своих друзей-ансамблистов: Дмитрия Кириченко, Вячеслава Локтева и Александра Виниченко. Последний сорвал с моих брюк ремень, как-то быстро и умело натянул жгут (что мне раньше в голову и не пришло), потом, как заправский мясник, полоснул меня по коже, и сестра крепко-накрепко перетянула кровоточащую рану. Когда начальник ансамбля - старший политрук В. П. Котиков - подбежал к нам и увидел, что я ранен, он мгновенно рванулся на дорогу, чтобы остановить машину. Выбрасывая то левую, то правую руку, он неистово кричал и грозил кулаками, а машины одна за другой пролетали мимо. В полном отчаянии и злобе он дал несколько предупредительных выстрелов, и все-таки одна из машин остановилась. Тогда он приказал уложить меня в кузов машины и сопровождать в госпиталь по ту сторону Донца, в глубокий тыл. И вот мы за рекой! Из-за огромного количества раненых в госпитале не оказалось носилок, и друзья пронесли меня на руках прямо на операционный стол. По окончании операции они уложили меня на койку и только тогда ушли. На следующее утро нас разбудил дежурный по госпиталю и сообщил, что в политуправлении фронта обещали дать машину для эвакуации, в первую очередь тяжело раненных командиров, но так как мы, участники красноармейского ансамбля фронта, носили ремни со звездами (а мой ремень висел на больничной койке), меня приняли за комсостав и увезли с первой машиной, прямо к поезду, который направлялся на Кавказ через Ростов...
Да, много утекло воды с тех пор, но море остается морем, а солдат солдатом!
Эта страшная ночь
Я никогда не забуду эту свирепую, морозную ночь, когда мы, спрессованные в своих грузовиках, мчались по извилистым фронтовым дорогам, где нас бросало из стороны в сторону, швыряло вверх и вниз, а мы, крепко-крепко обнимая друг друга, пребывали в глубоком и блаженном сне. Наконец мы остановились на окраине небольшого села - в надежде немного согреться и отдохнуть.
Начальник ансамбля вышел из машины, осветил фонариком низкую крестьянскую дверь, на которой крупным шрифтом густой масляной краской было написано: "Немцы". Ему стало как-то не по себе, и он подумал: "Все может быть", но, недолго размышляя, вытащил пистолет, отошел немного в сторону и несколько раз сильно и отрывисто постучал в дверь. Прошло немного времени, и на пороге появился коренастый старик небольшого роста, с кипой серебристых, как лунь, волос. Он протер ладонью глубоко посаженные глаза, сладко зевнул и неожиданно всплеснул руками, закричал на всю деревню: "Господи, да це ж нашi приïхали!" И на радостях стал обнимать, целовать и приглашать к себе в дом.
Оказалось, что в кромешной тьме, плутая по незнакомым, изрытым войной дорогам, мы несколько раз побывали в гостях у немцев, а из этой деревни фашисты ушли минут 15-20 назад. Не напрягая слуха, еще можно было услышать лязг металла, шум моторов, панические крики беглецов и, как отдаленный лай собак, приглушенную немецкую речь. Не говоря никому ни слова о случившемся, начальник ансамбля тут же без промедления дал команду: "Повернуть машины на 180 градусов - назад!" Но не успели мы отъехать примерно 800 метров, как услышали пальбу из винтовки и окрик "Хальт!" Когда мы остановились, то оказалось, что наш патруль принял нас за немцев. Но как бы то ни было, двое солдат с одной и другой стороны вскочили на крыло машины и всех нас привели в штаб дивизии. Там были страшно удивлены: как мы могли проехать артиллерийские позиции? Но на войне всякое бывает. Видимо, танкисты, порой желая сократить дорогу, направлялись в населенные пункты через степь, а мы, приняв эту дорогу за основную, проскочили по ней и попали в село, из которого уже бежали немцы, предвидя наступление советских войск...
Когда мы немного пришли в себя, отогрелись, поели, перекурили, ко мне вдруг подбежал один из наших бойцов и говорит: "Давай к начальнику - старший политрук зовет". И я бегом направился туда, где "приземлилось" наше начальство.
Перешагнув порог дома, я увидел старшего политрука, который сидел за небольшим столом, на котором горела знакомая всем фронтовая маслянка. Он как-то необычно взглянул на меня через свои очки-велосипеды и не то в шутку, не то всерьез приказал мне: "А ну-ка, давай, танцуй!" Уже в самом слове "танцуй" была надежда на то, что меня ждет что-то доброе, а может быть, и радостное, но что? И я пошел в пляс, вприсядку, бросая в сторону то правую, то левую ногу, вращаясь вокруг собственной оси. Когда я остановился, начальник ансамбля подошел ко мне вплотную, положив свою левую руку на мое плечо, и отдал пакет, который он получил из политуправления Южного фронта. В нем было примерно следующее: "Если в вашей части находится красноармеец А. М. Явник, сообщите ему, что его мама жива, здорова, работает и проживает в г. Челябинске, по улице..."
От слез радости у меня сливались буквы...
Мама! Она жива! Здорова! Она есть! И это главное!
Вот почему та страшная, свирепая темная ночь стала самым светлым днем в моей жизни!
Перед маршалом
За время войны нас слушали десятки тысяч людей: бойцов, командиров, политработников, всегда эти концерты проходили на должном уровне. Они неизменно вызывали добрые эмоции, новый заряд бодрости и прекрасное настроение, но одним из самых памятных был концерт, на котором присутствовал легендарный военачальник маршал Конев.
От всей души актеры и зрители приветствовали полководца, выражая ему чувства признательности и глубочайшего уважения. Появление маршала на этом концерте было связано с награждением участников ансамбля правительственными наградами. Зал был переполнен, обстановка была необыкновенно радостной и праздничной. Но особенно трогательной и волнующей она была для нас, артистов, которым предстояло получать награды из рук самого знаменитого маршала.
И вот начался концерт. Он весь был пропитан атмосферой дружбы и единства! Кантата сменялась песней, песня - пляской, пляска - шуткой, все было необычайно весело и вдохновенно. Раздавался громкий смех, звучала подхваченная залом песня, гремело солдатское "ура!". Звенели аплодисменты, в которых выражалось чувство признательности и благодарности за наш актерский труд. Совершенно неожиданно в самом разгаре концерта, после того как была исполнена песня "Барыня", в первом ряду кинотеатра, забитого людьми до отказа, выросла стройная, широкоплечая, знакомая всем фигура. В этот момент на сцене и в зрительном зале наступила мертвая тишина, и мы услышали голос маршала, обращенный к нашему дирижеру:
- Георгий Николаевич, а разве есть такая песня "Барыня"?
Все настороженно и с любопытством чего-то ждали. Вопрос был настолько неожиданным и прямолинейным, что у нашего художественного руководителя и дирижера Добродеева подкосились ноги. Он был ни жив ни мертв, на нем не было лица.
- Так я спрашиваю, - повторил маршал, - есть такая песня или нет?
Встревоженный Добродеев каким-то глухим, далеким и незнакомым голосом произнес:
- Товарищ маршал, раз мы играем, значит, думаю, есть!
- А я думаю, - говорит маршал Конев, - что такой песни нет: вернее, не думаю, а знаю, уважаемый Георгий Николаевич!
Нам показалось, что у Добродеева, всегда бодрого и веселого, острого на словечко, язык прилип к небу. Он смотрел на всех окружающих, будто просил: "Братцы! Выручайте!" Он никак не мог понять, в шутку все это или всерьез, а маршал Конев продолжил: "Есть русская пляска "Барыня" с припевками, которые вы сейчас исполнили, Георгий Николаевич, а песни "Барыня" никогда не было и нет. Вот если бы ваш балетмейстер поставил такую пляску - веселую, задорную, искрометную, да под эти припевки... Лучше было бы или нет? Как вы думаете, Георгий Николаевич?"
Добродеев радостно улыбнулся, потом подтянулся и четко, по-армейски, сказал:
- Будет такая пляска, товарищ маршал!
- Вот это деловой разговор, - ответил маршал Конев и обратился в зрительный зал: - А, в общем, молодцы артисты! Правильно я говорю?!
И он под бурные несмолкающие аплодисменты направился к своему почетному месту в первом ряду.
После концерта в беседе с коллективом ансамбля он прямо поразил нас своими знаниями народного фольклора и искусства в целом. Он покорил нас своей суровой простой прямотой, своей безграничной верой в русского солдата и в наш праздник - в нашу победу.
)
