Номер 16 (1548), 24.06.2021

Одна из самых трагических дат в истории ХХ века — 22 июня 1941 года. В этот день рано утром армии германского вермахта вторглись на территорию Советского Союза. Невероятно долгих четыре года длилось это противостояние. В нынешних учебниках истории оно именуется советско-германской войной и трактуется как эпизод Второй Мировой. Не будем вступать в дискуссию, но для тех, кто вырос в СССР, эта война вошла в память как Великая Отечественная. И уже навсегда останется именно такой...

Одесса была в числе тех городов, взятие которых было принципиально важно для агрессора. И фактически первым городом, где армии захватчиков были остановлены на целых 73 дня. В условиях войны — срок значительный...

О героической обороне города написано много. Но куда реже о самых первых днях войны, которая началась 80 лет назад. Мы собрали в данной подборке несколько воспоминаний об этом периоде.

Петр КИСЕЛЕВ, мастер художественного слова, заслуженный артист УССР:

"О войне узнал, идя на генеральную репетицию "Бесприданницы". Этот спектакль мы, студенты театрального училища, готовили к экзаменационному показу. Война все перевернула в нашей жизни. За день до этого я записал в дневнике: "Тоска! На фронт бы! Там моя психопатия скоро улетучилась бы..."

Что это? Звериное чутье? Не знаю... Мне потом не раз страшно бывало видеть некоторых своих боевых побратимов — почти безошибочно угадывал, кого ранят, кого убьют. Не знаю, откуда это...

Бросились в военкомат, а там — суматоха, не до нас. Мы направились в Ворошиловский райком комсомола. Была создана местная дружина самообороны, и уже 27 июня нас, студентов-театралов, перевели на казарменное положение. В составе комсомольского истребительного батальона мы шли по затемненным улицам обычно шумной и говорливой, а тут притихшей и оттого ставшей вдруг до слез близкой и родной Одессы...

Все, что до сих пор волновало и терзало, что мучило, и казалось, приводило в отчаяние, все это показалось таким маленьким и ничтожным, что даже не стоило внимания... Выезжали на кладбище, Дюковский парк "прочесывали" от парашютистов, вылавливали забирающихся на крыши "сигнальщиков", корректировавших фашистские бомбежки. Училище наше эвакуировали в Свердловск. Нам же, переведенным на четвертый курс, предложили получить отсрочку на год, чтобы закончить учебу. Но многие из нас остались в батальоне. 3 июля, после речи Сталина, мы все подали заявления на фронт. Почти до конца июля мы еще были в Одессе — несли патрульную службу. Конечно, была охота съездить к маме и сестре, жившим в Сталино (Донецке), обнять их, а потом — хоть в пекло. Даже попытка была — пошел на вокзал, чтобы взять билет. Да как поглядел на это скопище людей — на детишек, женщин, стариков, как они в момент тревоги рассыпались по скверу Куликового поля... Вернулся я, и уже не было никаких соблазнов изменить решение: на фронт! Только на фронт!

Правда, однажды "соблазн" все же явился. Пришла моя любимая девушка и предложила мне ехать с ними (брат ее был ведущим инженером эвакуируемого завода, они и на меня оформили эваколист).

— Мы едем в Мариуполь — это же почти Донбасс. Ты увидишь маму, сестру, будешь там полезен. Разве мало людей в войсках?

— В Красной Армии штыки, чай, найдутся... — пропел я известную песенку и заключил. — Нет. Без меня большевики не обойдутся.

— Ты презираешь меня? Считаешь обывательницей? Но я боюсь за тебя. Хочу, чтобы ты был живым.

— Я буду. А если и убьют, совесть останется чистой.

Хотел еще сказать: "Как же я, здоровый парень, буду глядеть в глаза людям? Детям, женщинам, старикам".

Но для такой тирады времени не было. Сказал только одно:

— А совесть?

— Разве ты не хочешь видеть маму, сестру?

— Именно поэтому и не могу уехать. Мама и сестра благословили меня. Получил от них письмо.

Я смотрел на ее пальчики, перебирающие металлические прутья ограды, разделяющей нас... Никогда — ни до этого, ни потом — я не любил ее так...

— Будь счастлива! — сказал я ей.

— Береги себя — были ее последние слова...

В один из вечеров Тилькер, наш педагог, задал мне вопрос:

— Разве вам хочется убивать? Не жалко жизни?

— Дело не в этом, говорю, совесть...

— А я не могу пойти, — вздохнул он, — пройду несколько шагов и... (сердце у него было больное), да и дома — больные старики.

В ту встречу, помню, я говорил о сумасшедшей своей влюбленности в жизнь, и о том, чему он нас учил: быть честным перед самим собой. Ну, проживу я не 40 или 50 лет, а вдвое меньше, даже если убьют — так ведь дело сейчас не во мне. Просто не могу я иначе".

Ярослав ПОДОЛЯК — полковник, профессор:

"В мае 1941 года я окончил второй класс и вместе с матерью уехал к отцу, который после финской войны в звании техника-интенданта второго ранга служил при штабе 51-й Перекопской стрелковой дивизии в должности начальника административно-хозяйственной части.

Штаб дивизии размещался в небольшом бессарабском местечке — Арцизе. Отцу была предоставлена светлая комната одноэтажного особняка, который раньше принадлежал священнику. Другую комнату занимала молодая пара. Кухня у нас была общей.

К нашему приезду отец купил шкаф, кровати, стол, стулья, трюмо и кухонную посуду. Когда мать спросила отца, надолго ли мы к нему приехали, он ответил: "Навсегда! Будем здесь жить и воспитывать нашего сына".

Но мечтам о мирной жизни не суждено было сбыться — грянула война! Ночью 22 июня наш дом задрожал от взрывов. Отец вскочил, надел форму и уже на бегу крикнул: "Это война. Собирайте самые необходимые вещи для отъезда. Я — в штаб. Скоро приеду за вами".

Мы с мамой выбежали на улицу. Недалеко от нашего дома находился железнодорожный вокзал, который бомбили самолёты с крестами. Горел вокзал, убегали люди, раненый красноармеец попросил сделать ему перевязку. Бинтов у нас не оказалось, мама схватила чистую наволочку, разорвала её на ленты и перевязала раненому руку повыше локтя. Вскоре подъехала машина, в кузове которой уже лежали обожженные и раненые люди, и красноармейца увезли вместе с ними. От вокзала бежали люди, спотыкались, падали и кричали. Они находились в шоке, не понимая, почему их убивают. Мать увела меня в комнату, чтобы я не видел этого ужаса, но он всё-таки запомнился на всю жизнь.

К 10 часам утра за нами приехал автобус. Рядом с водителем сидел отец, ему поручили вывезти семьи командного состава в Белгород-Днестровский. Женщинам сказали, чтобы они взяли с собой еду для детей и только один чемодан с самыми необходимыми вещами. Кто-то успокаивал, что, как только кончится провокация, сразу же все вернутся в свои квартиры. Но это была жуткая ложь...

До косы Белгород-Днестровского лимана мы проехали спокойно, но как только автобусы вышли на песчаную косу, с одной стороны которой было море, а с другой — лиман, мы услышали вой пикирующих самолётов с белыми крестами. Деваться было некуда, дорога узкая, вокруг ни дерева, ни кустика. Отец прокричал: "Воздух! Все под машины!" В панике женщины заметались вокруг машин, дети заплакали. Но румынские лётчики, увидев разбегающихся в панике женщин и детей, не стали стрелять, взмыли вверх и ушли.

На вокзале Белгорода-Днестровского отец посадил всех женщин и детей в пригородный поезд, дождался, когда он тронется, а затем вернулся в штаб дивизии. В Одессу поезд пришёл ночью. Утром мы сели в первый трамвай и приехали на Ярмарочную площадь, к бабушке, которая уже не надеялась увидеть нас живыми. Сразу же в нашу квартиру прибежали соседи, чтобы узнать, что творится в Бессарабии, где сейчас немцы, и нужно ли одесситам бежать из города. Я вышел во двор и стал рассказывать мальчишкам о том, как немцы бомбили Арциз и чуть было не попали в наш дом, как нас атаковали румынские самолёты на Белгород-Днестровской косе... Среди ребят я стал знаменит — в начале войны я сразу мог погибнуть.

Дедушка, переживший уже две войны, с тревогой воспринял новую. Несмотря на то, что немецкие войска захватили почти всю Европу, он был уверен, что война с Советским Союзом окончится для них полным поражением. Но предупреждал:

— Эта война может затянуться надолго, а жизнь в Одессе станет невозможной. Нужно ехать в деревню. Во время Первой мировой войны, революции, Гражданской войны в деревне было легче, чем в городе.

Но бабушка и мама отказались переезжать в село, а тётя Муся не могла оставить мужа, который по броне работал на электростанции. Тогда дедушка решил, что в деревню поедет он один, а потом, когда отремонтирует хату, к нему приедет вся семья. Кроме того, на семейном совете решался вопрос, нужно ли мне с мамой эвакуироваться из Одессы, поскольку соседи знали, что мой отец — лейтенант и воевал на финском фронте. Слух же был, что немцы расстреливают детей и жён командиров Красной Армии. Областной военкомат выдавал членам семьи военнослужащего специальные пропуска на пароход. Мне очень понравилась идея поплавать на пароходе, но со мной не согласились, а дедушка сказал, что эвакуация, а тем более морем, чрезвычайно опасна.

— Мы лучше спрячемся в деревне. В своём доме и стены помогают, — мудро заметил он.

Через три дня после начала войны на Пересыпи и в других пригородах Одессы было объявлено военное положение. Жителям без специального пропуска запрещалось ходить по улицам с 24.00 до 4.30 утра. По приказу военного коменданта население города должно было сдать на приёмный пункт все радиоприёмники и велосипеды. Но дедушка выполнил приказ частично: он сдал радиоприёмник, а мой велосипед разобрал, смазал тавотом и, завернув в тряпки, спрятал на чердаке. Потом мы узнали, что во время войны хранить дома велосипед, который представлял собой военную технику, строго запрещалось. У бабуси могли быть большие неприятности как во время блокады, так и в период оккупации.

Наступили страшные дни блокады. 30-я школа была закрыта. Дети были предоставлены самим себе, мужчины ушли на фронт, а молодые женщины строили вокруг города оборонительные сооружения. Стариков заставили рыть во дворах окопы, несмотря на то, что на Пересыпи сделать это было невозможно из-за подпочвенных вод. Чтобы выполнить приказ командующего Одесским оборонительным районом и в какой-то мере успокоить жильцов, в нашем дворе выкопали два окопа — глубиной в полтора метра. Даже женщины понимали, что эти окопы никого не защитят, но дети радовались чистому песку и возможности поиграть в нём.

Мама вынуждена была ходить на строительство оборонных укреплений, а бабуся строчила на швейной машинке, шила платья, перелицовывала старые вещи. За работу заказчицы приносили бабушке крупу, макароны, кукурузную муку, которые немного утоляли наш голод. Ведь с каждым днём в магазинах продуктов становилось всё меньше, базары закрывались. Женщины с риском для жизни подбирали с колхозных полей остатки кукурузы, зерна, картофеля и делали запасы на зиму.

Берег моря был закрыт — там стояла зенитная батарея, которая вела залповый огонь по фашистским самолётам. Как я ни всматривался в небо, в котором рвались снаряды наших зениток, не видел ни одного сбитого фашиста. Но осколки от зенитных снарядов могли пробить голову, поэтому бабуся по сигналу "Воздушная тревога" загоняла меня домой. Пацаны собирали осколки и обменивали их на почтовые марки. Однажды я нашёл несколько осколков, которые глубоко врезались в нашу крышу. Я показал эту картинку пацанам, и они после этого перестали бегать за осколками во время стрельбы.

Каждый раз, когда я слышал прерывистый гул немецких самолётов (гу-гу-гу), меня охватывал подсознательный страх — достаточно было всего одной бомбы, чтобы наши ракушечные квартиры со всеми жильцами мгновенно перестали существовать. Днём и ночью фашистские самолёты пролетали над нами, бомбили центр города, порт, вокзал, заводы и другие объекты. Мы чувствовали себя совершенно беззащитными и беспомощными, как будто находились под прицелом врага, который мог в любой момент нажать на кнопку "сброс".

Материалы полосы подготовил Андрей РАЙКОВ.

Коллаж Алексея КОСТРОМЕНКО.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья