1 ноября ушел из жизни кинорежиссер Вадим Васильевич Костроменко.
Вадим Васильевич родился 26 сентября 1934 года в городе Артемовске Донецкой области. С 1952-го по 1957 год учился на операторском факультете ВГИКа, в мастерской профессора Б. И. Волчека.
Дипломный фильм Костроменко получил третью премию на Всемирном фестивале молодежи среди студенческих работ всех стран-участниц, поэтому ему было предоставлено право самому выбрать себе место работы. Начинающий кинооператор выбрал Одесскую киностудию. С марта 1957 года работал на Одесской киностудии, сначала оператором (снял 13 фильмов), затем кинорежиссером (поставил 12 фильмов). Заслуженный деятель искусств Украины. Награжден орденами Трудового Красного Знамени, Дружбы народов, в 2004 году - орденом Украины "За заслуги" III степени. С 1996 года - директор созданного им Музея кино Одесского отделения Национального союза кинематографистов Украины. Автор книг "В кадре и за кадром", "Очерки истории Одесской киностудии", "Чертова дюжина", "Смеяться, право, не грешно", "Остановиться, оглянуться...", "Бумага стерпит все", "В чем секрет "Секретного фарватера".
В материале, предлагаемом вниманию читателей, использованы фрагменты из этих книг.
* * *
Хорошо помню день 22 июня 1941 года. Когда прошло сообщение по радио, я, полный детского восторга, бежал по улице, вращая рукой, как пропеллером, и кричал: "Ура, война! Ура, война!"
Мне тогда еще не исполнилось семи лет.
И помню, как стало страшно буквально через несколько дней, когда мимо нашего дома машины с затемненными фарами нескончаемой чередой везли раненых. Их разгружали с поездов на станции Артемовск-первый, а она от нашего дома была в одном квартале. Хорошо помню, как арестовали нашего соседа - человека всегда для меня почему-то неприятного, с фамилией Спарягин. Его поймали на территории завода, когда он фонариком мигал в небо во время пролета над нами немецких бомбардировщиков.
Вскоре в товарном вагоне мы с мамой и бабушкой, как члены семьи военнослужащего (офицера), отправились в эвакуацию.
Южный Казахстан, Чимкент, арыки, дувалы, незнакомая речь и злая-презлая зима 1941-42 года... Я начал учиться в школе, мама там же преподавала. А когда пришло лето, вместе со всей школой ездили работать на каучуковых плантациях. Война требовала не только много металла, но и резины.
Сорок третий год - это уже было время полегче. Отступление почти везде закончилось, страна собирала силы для наступления. Сталинградская битва - какая всеобщая радость! Мы, пацаны, играем в войну - никто не хочет быть немцами. Назначаем силой, в ответ слезы... В настоящей войне - перелом, погнали фашистов в обратном направлении.
Папа жив, не ранен, присылает треугольнички писем. Все они бодрые, все у него хорошо. Это мы потом, когда его через два года после окончания войны наконец демобилизуют, узнаем, что "все хорошо" - это невероятное везение. Батальон аэродромного обслуживания - служба вроде не очень опасная. Отступали, задача батальона - организовать аэродром на голом месте, куда бы могли садиться наши самолеты - штурмовики Ил-2. Стали наступать - та же самая работа. Но во время боевых вылетов после воздушных боев обязательно привозили покойников. Место стрелка, прикрывавшего своим пулеметом заднюю полусферу самолета, броней не защищенное. Стрелков хватало на два-три вылета. Пополнение поступало не всегда, а вести боевую работу надо. И тогда сажали на место стрелка кого-то из обслуги аэродрома. Летал и папа, но судьба его хранила.
Как только был освобожден Донбасс, зимой 1944 года маму откомандировали из Чимкента в Артемовск восстанавливать школу. Недели три - и мы дома!
А дома - нет. Отступая, немцы сожгли Ступки - рабочий поселок под Артемовском, где жили наши дедушка с бабушкой. Они успели вытащить корову из сарая и убежали с ней в кукурузу, откуда и смотрели, как шли улицей немцы, поливая дома из огнемётов.
Городская квартира тоже не сохранилась - все дома главной улицы города, улицы Артема, были сожжены или взорваны. Школа, куда маму назначили преподавателем физики, тоже была разрушена. Все лето мы, ученики, разбирали завалы в руинах, сбивали с кирпичей связующий раствор, восстанавливали взорванные стены. Новый, 1945 учебный год начали под крышей. А стулья, табуретки, скамейки приносили из дому, у кого сохранились. Сегодня в это трудно поверить - очень хотелось учиться в школе!
Дедушка, мастер на все руки, начал восстанавливать дом в Ступках. В землянке жили недолго. Спасибо Зорьке! Она давала молоко, а бабушка меняла его на столбы, которые в обилии имели военные восстановители-связисты. Моя лепта была значительно скромней - я выравнивал на наковальне горелые гвозди, которые бабушка добывала, просеивая наше пепелище.
Зима с 1946-го на 47-й год была голодной - не все поля на освобожденной территории удалось засеять, многие из них ждали еще своего разминирования, лето 46-го было страшно засушливым, зима опять, как в сорок первом, - небывало морозной.
В моем 4-Б классе несколько ребят распухло от голода, двое умерло.
Наконец в сорок седьмом вернулся из армии папа. Живой, не раненый!
* * *
Мой дядя по матери Кузьма Андреевич Пасечник был расстрелян белогвардейцами в 1919 году, в Гражданскую войну. Расстрелян, но не убит. Когда он пришел в себя во рву, над которым расстреливали группу красноармейцев, ему удалось выкарабкаться из небрежно забросанной землей общей могилы. Выстрелом ему было раздроблено плечо, и на всю жизнь была утрачена способность поднимать левую руку, хотя пальцы работали. Потом ему всегда шили специальные пиджаки с большой подкладкой на левом плече для выравнивания фигуры. После установления Советской власти Кузьма Андреевич закончил в Москве Промышленную академию, работал в ЦК Союза работников сахарной промышленности. А потом - вот поворот судьбы! - в Великую Отечественную, в которой участия не принимал из-за своего увечья, стал заведовать службой, проверяющей качество вин, поставляемых к столу самому Сталину. И не дай бог, если бы у Сталина после какого-нибудь вина случилась проблема с желудком, а тем более отравление, - был бы Кузьма Андреевич Пасечник расстрелян второй раз, и уже окончательно. На его счастье, ничего такого не случилось...
Когда я, провинциальный неофит, ехал в Москву поступать на операторский факультет ВГИКа, мама порекомендовала мне повидаться с дядей Кузьмой. В первые дни моего абитуриентства, когда все места во вгиковском общежитии были уже заняты и негде было ночевать, я направился к нему.
- И куда это ты вознамерился поступать? - спросил меня дядя Кузьма.
- В киноинститут, на кинооператора.
- Дурашка, закончишь - дворником будешь работать. Кино умерло.
Об этом знал он, конечно, больше меня. Сталин уделял большое внимание кинематографу, лично принимал, а если надо, и редактировал каждый фильм. Однажды он вызвал к себе министра кинематографии СССР Большакова:
- Слушай, Большаков, сколько мы фильмов производим в год?
- Сто двадцать, товарищ Сталин.
- А сколько из них талантливых?
- Ну, пять-десять, товарищ Сталин.
- Так зачем тратить деньги на остальные?
И стали спешно закрывать уже находящиеся в производстве фильмы. Не щадили никого...
Ничего этого тогда он мне не рассказал - не стоило раскрывать племяннику кремлевские дела. Он предложил устроить меня в любой другой вуз, достаточно ему снять трубку.
Я был воспитан "Пионерской правдой", "Комсомольской правдой", отношением моих родителей к Советской власти, к честности и порядочности. Меня возмутило его циничное предложение, и я, хлопнув дверью, ушел снова ночевать на Киевский вокзал. Для этого тогда было достаточно купить перронный билет.
Потом, когда я совершенно самостоятельно поступил в этот престижный институт, я ни разу не зашел, не позвонил дядьке Кузьме. У меня были голодные обмороки, когда я однажды завалил сессию и остался без стипендии, но я никогда не обращался к своему высокопоставленному дяде. Был принципиальным...
А кино не умерло. Умер Сталин. И когда я уже работал на Одесской киностудии, вдруг получил от Кузьмы Андреевича письмо, где он... просил у меня прощения! А ведь это мне бы надо было у него просить прощения за свою дурь. Сразу ответить ему я как-то не собрался и вскорости узнал, что дядя Кузьма умер. А перед смертью написал письма всем своим родственникам - у всех просил прощения...
* * *
Я ступил на перрон и задохнулся морем.
Это случилось ранним утром 20 марта 1957 года. Я вышел из поезда Москва-Одесса на площадь никогда не виденного мною города. В кармане у меня лежало направление Министерства кинематографии СССР на работу в Одесской киностудии с предоставлением жилья, как молодому специалисту.
Надо сказать, что специалист-то я был еще не ахти какой. За плечами, да, четыре года учебы во ВГИКе у прекрасного мастера, одного из лучших кинооператоров страны Бориса Израилевича Волчека; за плечами, да, на "отлично" защищенный диплом, дающий право выбора места работы. Но все это осталось там, в другой, студенческой жизни, и, как оказалось потом, настоящая производственная учеба только и начнется ТУТ, где всерьез снимают кино.
А тут все было непривычно: и невероятно теплая весна, и открытые окна в стареньком трамвае номер пять, в котором я ехал к месту работы, и, несмотря на раннее утро, говорливые, оживленные пассажиры, так непохожие на утренних московских пассажиров метро, невыспавшихся и мрачно молчаливых. Все было не так, как я привык ощущать за почти пять лет учебы в Москве. Как примет меня этот город? Как мне в нем будет работаться?
* * *
Директор студии поднял на меня тяжелый взгляд и сказал:
- Выйдите!
Я попятился, ткнулся спиной в дверь, как-то нашарил ручку, открыл и вышел в приемную. Вот так раз! Я так стремился именно на эту студию. Выбором своим удивил распределительную комиссию: почему не "Мосфильм"? Имел ведь право! Я же выбрал Одесскую киностудию! А он даже не взглянул в мои документы. После моих слов "Я к вам из Москвы по направлению" почти рявкнул: "Выйдите!" И все...
Секретарша пояснила:
- Может, пишет что важное. Занят. Подожди.
Я подождал. Секретарша вошла к нему, тут же вышла:
- Заходи.
Я вошел снова.
Большая гривастая седая голова. Набрякшие веки. Тяжелый оценивающий взгляд. И снова:
- Выйдите!
В полном смятении я опять в приемной. Секретарша посмотрела на меня внимательно и вдруг сдернула с меня красный шейный платок из-под воротничка ярко-желтой рубашки. Посмотрела на мои брюки-дудочки, короткие, как и полагалось тогда по московской стиляжьей моде, чтобы из-под них были хорошо видны носки в широченную красно-белую полоску. Взглянула на желтые туфли с большими медными пряжками и толстенной микропористой подошвой. Приказала:
- Спусти штаны пониже, закрой эти дурацкие носки.
Я послушно спустил штаны.
Окинула взглядом и сказала:
- Теперь иди.
Директор снова поднял на меня глаза и вдруг встал из-за стола, пошел мне навстречу, раскинув руки, как для объятья:
- Здравствуй, племя молодое, незнакомое!
Я был принят на работу.
Спасительницей моей была вечный студийный секретарь, пережившая многих директоров, Галина Николаевна Левятова.
Очень быстро я понял, что директор смертельно не любил пижонства ни в чем: ни в одежде, ни в поведении, ни в творчестве. А поскольку творцы у него тогда были в основном молодые москвичи-вгиковцы, приходилось ему заниматься и их воспитанием.
Звали директора Александр Валентинович Горский.
* * *
Когда снимаешь свой первый фильм, любые просчеты в операторском деле кажутся непоправимой катастрофой. С годами понимаешь, что без этого не обходится ни одна картина, и пересъемки - явление неприятное, но достаточно распространенное. Оператор на фильме живет в постоянном стрессе: после съемки все удовлетворенно расходятся, и только оператор остается в напряженном ожидании. Как проявят, соблюдут ли в лаборатории все заданные параметры режима обработки? Не окажется ли соринка в кадре? Не возникла ли царапина на негативе? Не "провалилась" ли где-то резкость при переводе фокуса? Не промахнулись ли с экспозицией? Десятки возможных технических погрешностей. Но могут быть еще и творческие - неудачно выбранное или организованное освещение, не та крупность, не чисто проведенная панорама... Любой из этих и многих других недостатков чреват тем, что безжалостный отдел технического контроля элементарным дыроколом пробивает отснятую пленку, на которой выстраданный кадр, гениальная игра актера, громадные массовки... Пересъемка. По вине оператора.
У нас даже песенка была такая - мы пели ее на мотив из "Весны на Заречной улице":
Нам дня для съемки не хватало,
Но все, что успевали снять,
Нам ОТК проотыкало
И продолжает отыкать.
За тринадцать лет работы оператором я пережил много разных видов брака, но такого, как на первой своей картине, не случалось никогда...
)
