К оглавлению

Джо ФРУМ

КОРЕННЫМ ОДЕССИТАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ

Кто не знает, что детские годы пролетают, как сон; и кто не осознает: самый счастливый период в жизни человека, когда рядом - ласковая мать и постоянная опека отца, заботливые руки бабушки и благожелательные улыбки взрослых... Но если и в детстве кому-то пришлось несладко, то к семидесяти годам все плохое, что было в ранней молодости, забывается.

Такие мысли посетили мою седую голову накануне юбилея. И если вы еще помните, когда и где я родился, то, пожалуй, стоит начать...

1 апреля 1927 года в моей квартирке в районе Вильямсбурга собралась вся моя мишпуха (семья - яз. идиш. - Прим. пер.) - а это, слава Богу, около 30 человек, - чтобы отметить мою семидесятую весну. Не могу только понять, как мы все поместились в маленькой комнате на восьмом этаже громадного дома, населенного главным образом эмигрантами из России.

Поздравить меня также приходили мои земляки, когда-то бегавшие по Костецкой и Мясоедовской, Цыганской и Госпитальной, теперь же - обитатели нью-йоркского гетто; бывшие жители Аккермана, Березовки, Саврани и других местечек, гордо именующие себя "одесситами".

Мы сидели за бокалом доброго вина и традиционной фаршированной рыбой, вспоминали родной город; и у всех без исключения глаза были полны слез. Никто их не стыдился, ибо каждый понимал: все мы - из счастливого детства, озабоченной юности и суетливой молодости, а все вместе называется "когда-то жить в Одессе".

Спросите любого из присутствовавших гостей, почему он здесь, в безумном Нью-Йорке, и вам скажут "Мы тут не по своей воле".

"Как такое могло случиться?" - спросят наши внуки и правнуки, когда станут взрослыми. Не спешите осуждать молодых за непонимание жизни на бывшей родине. Они выросли в стране, не знавшей "черты оседлости" и процентной нормы, погромов и кровавых наветов...

Здесь, в Америке, постепенно уходит поколение живших и хорошо знавших старую Одессу. Им на смену придет молодежь, для которой такие слова, как "Молдаванка", "босяк", "Гамбринус", "шаланда" и многие другие, ничего не будут значить.

Да и в самой России происходят изменения, которые грозят уничтожить не только "эксплуатацию человека человеком", но и привычный уклад жизни. Если говорить применительно к Одессе, то - ее специфику.

Пройдет еще лет пятьдесят-семьдесят, и старая Одесса превратится в миф. Возникнут писаки, которые без зазрения совести будут кропать "шедевры" на одесскую тему; это станет модно и даже прибыльно. Только подлинной Одессы в них не будет, а настоящих одесситов - подавно.

Поздно вечером 1 апреля, когда гости, жившие в этом же доме, разбрелись по своим квартирам, я подозвал внука и спросил его: "Сема, сукин сын, ты не много ли выпил?"

Сэм, так его кличут на американский манер, посмотрел на меня так, будто я белены объелся, и ответил: "Дед, все о'кей; только не морочь боллз" (шары - по-англ. - Прим. пер.).

Я вздохнул. Любимый внук почти не говорил по-русски, хотя практически все понимал; а я, разумеется, не знал американского. Так вот, я предложил ему записывать мои воспоминания; возможно, они сохранятся для грядущих поколений.

Я буду диктовать ему по-русски, а если какое-то слово не вспомню, то использую идиш. С=ма по ходу станет переводить на английский, поскольку свободно владеет только этим языком.

Внук слушал меня и улыбался. Я решил, что он мне не верит; думает, будто его дед, как всегда, шутит. Ведь недаром я родился в такой день.

Я велел ему сесть за стол, достал тетрадь... "Дед, - взмолился внук, - давай в другой день; мне утром - в колледж". "Да, да, - вдруг вспомнил я, - наш Сэм - студент, наша надежда и гордость".

Когда он ушел, я еще долго сидел в кресле у большого окна, глядя на залитый огнями город.

К оглавлению	Вверх	Подшивка