К оглавлению

2. Начало пути

В "мистера Джозефа Фрума" я превратился в Америке, куда переселился в 60-летнем возрасте незадолго до захвата большевиками власти. Мне бы сидеть у теплой печки и благодарить судьбу, что дожил до седин и целой оравы внуков и даже нескольких правнуков, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Сперва в Нью-Йорке поселились мои сестры с семьями, затем за океан двинули мои сыновья, а вот дочь с детьми оставалась в Одессе, поскольку ее непутевый муженек коротал время в сибирской ссылке.

Он, откровенно говоря, никого не грабил и ничего не украл, а лишь агитировал против царя, забивал головы зеленым юнцам сказками о "счастливой жизни" в будущем, обещал рабочим рай в социалистической России.

Жандармский полковник, не такой уж глупый человек, как вы думаете, честно признался: "Сколько лет живу, такого вранья никогда не слышал". И, увы, оказался прав.

Так вот: в ожидании своего Шлемы моя единственная дочь с детьми жила на той самой улице, в том самом доме, в котором 1 апреля 1857 года моя покойная матушка разрешилась от бремени шестым ребенком. Это был я, [ся, или, если угодно, Ося Фруман.

Теперь вы хотите знать, на какой улице случилось такое событие: на Цыганской, в родной Молдаванке. Зайдите во двор и спросите соседей, что за человек был мой отец, и они ответят: "Такого столяра, как Ицик Фруман, искать и не найти". А теперь узнайте мнение о моем дедушке, и вы получите такую характеристику: "Помним, помним. [ся Фруман - богобоязненный, справедливый и честный, а уж какой мастер по дереву! Таких сейчас нет".

Вот, значит, ношу я имя своего деда, которого в глаза не видел. У нас так принято: называть новорожденных в честь умерших родственников. Это хороший обычай. Память о близких людях в еврейских семьях не умирает.

Во дворе, более напоминающем каменный колодец, рядом с нашей квартиркой, в которой - ни приличной мебели, ни воды, ни кухни, ни туалета, а лишь цурес (горе. - Прим. пер.), стоит деревянный сарай, в котором работает мой отец.

Детей в семье семеро, а комнатушек - только две, не считая маленькой веранды, в которой мы - дети - в теплое время года спали, ели, играли, ссорились, иногда дрались. Но места для всех не хватало. Отец, тяжело вздыхая, разрешал кому-то из мальчиков спать в его мастерской, точнее, в сарае, если, конечно, погода позволяла.

Что и говорить: жили мы очень плохо, а рядом наши соседи были еще беднее. У отца - специальность. Он мог соорудить из дерева все - от модного шифоньера до обыденного табурета. Но, увы, солидные заказы были большой редкостью. Чаще всего отца просили сбить гроб из необтесанных досок, чтоб подешевле, ведь покойнику все равно. Оплатить работу обещали позже. Шло время, а денег не приносили. Тогда отец с тяжелым сердцем шел к соседу, которому понадобился "деревянный пиджак", а тот, пряча глаза, просил вновь подождать.

Когда мне исполнилось пять лет, родители решили, что я вполне "созрел" для хедера (начальная еврейская религиозная школа. - Прим. пер.). Таких "школ" на Молдаванке было хоть пруд пруди. Но моя мама лишь бы кому доверить меня не хотела. Она с отцом долго перебирала всех ближайших меламедов (учитель. - Прим. пер.), и наконец было решено отправить меня в хедер Зелика Куна.

Реб Кун жил со своим многочисленным семейством на улице Внешней, рядом с Высоким переулком и совсем недалеко от нашего дома. Почтенный меламед владел шикарным жильем. Его семья из восьми душ размещалась в четырех комнатах; в доме была кухня и небольшой палисадник. Летом ученики реб Куна сидели во дворе, громко заучивая тексты из нашей священной Торы (Тора - Пятикнижие Моисеево. - Прим. пер.).

Родители быстро нашли общий язык с меламедом, обещавшим за скромную плату приличное обучение и достойное содержание.

Я никогда не забуду этого дня. Рано утром в воскресенье мама отвела меня в дом реб Куна. Было тепло, все же середина апреля.

Учитель, смерив меня оценивающим взглядом, заметил моей маме: "Какой рослый и, чтоб не сглазить, упитанный". Я действительно был не по возрасту крупным, плотным, краснолицым мальчуганом и, как говорили дома, "на долгие ему годы: весь - в деда". Признаться, и отец мой отличался далеко не хилым телосложением.

В просторной кухне за столом на лавке уже сидело не менее десятка мальчиков от четырех до семи лет. Шум - невообразимый. Все кричали, разобрать что-либо невозможно, но более всех разорялась жена меламеда - Хава, худая, как щепка, лет тридцати, с длинными черными волосами и внушительным носом. Она, по-видимому, стремилась перекричать всех, но не смогла. Хава схватила кухонное полотенце, успевшее обрести темно-серый цвет, смочила его в воде, скрутила и стала энергично лупить расшумевшихся детей. Мне тоже досталось, но не крепко: я был новенький.

В "класс" вошел реб Кун, невысокий, полный, с редкими пейсами и рыжеватой бородкой. Стало немного тише. Меламед слабым голосом начал что-то говорить. Я не понимал, о чем речь. Другие мальчики, старше меня, стали нараспев повторять: "А...леф, б...ет, ги...мел..." Тогда только я догадался: все зубрили еврейскую азбуку.

Мама не раз пыталась учить меня нашей грамоте, но бабушка ей говорила: "Не морочь ему голову. Пойдет в хедер - хлебнет каши". Мне было невдомек: какой хедер? что за каша?

Все три часа мы усердно что-то учили. Потом реб Кун объявил перерыв, и это спасло многих из нас от больших и малых проблем.

На улице стало совсем тепло. На двор вынесли деревянную лавку, табурет для учителя, и все началось сызнова. Мы громко и отчетливо твердили слова, целые фразы, которых не понимали, да и не могли понять.

В быту мы изъяснялись на идише, наши родители знали русский, вернее, тот язык, на котором говорили на Молдаванке, а бабушка, жившая когда-то в украинском местечке, еще щеголяла малороссийскими словами.

В хедере нас приучали к языку предков; к тому же реб Кун прослыл знатоком иврита и арамейского. Конечно, проверить знания меламеда ни мы, ни наши родители не могли, зато все верили слухам. Прошло еще три часа. У меня заболела голова, и громко заурчало в животе от голода. Полагаю, что такие же чувства испытывали и мои товарищи.

Наконец реб Кун сказал: "На сегодня хватит" - и велел готовиться к обеду. Все мигом повеселели. Скамейка вновь заняла свое место на кухне. Мы дружно на нее уселись и принялись ждать, не смея пикнуть, боясь остаться без еды.

Хава, однако, кормить нас не спешила. Она насытила кашей своих детей, и теперь надо было набраться поистине ангельского терпения, чтобы обрести долгожданный обед.

Через какое-то время изрядно подгоревшая, а потому издававшая невыносимый запах пшеничная каша была готова и поделена на небольшие порции...

Когда я уходил домой, Хава пребольно ущипнула меня за мягкое место, укоризненно заметив: "Смотри на него, как у нас разъелся". И тогда я окончательно понял: счастливое детство закончилось.

К оглавлению	Вверх	Подшивка