Генрих подсел ближе к матери, взял за руку и, посмотрев ей в глаза, спросил: "Что произошло с евреями?" Казалось, как можно было задавать такой вопрос ей, не шибко грамотной, бедной женщине, стиравшей казенное белье и обшивающей чужих детей? Матери следовало бы, по крайней мере, удивиться. Но она как будто давно его ждала; прекратила шить, чуть выпрямилась и еле слышно стала говорить: "Когда умерла Берта, я думала, что скоро уйду за своей дочерью, но ты, Генрих, был совсем еще малыш. На какого тебя оставить? Я бросалась то к одному, то к другому врачу, просила, умоляла, предлагала все, что могла и имела, лишь бы мне помогли справиться с тяжелым недугом. Время было страшное, разруха, голод, инфляция...

Однажды я взяла тебя на руки, вышла на улицу, стала у какого-то дома и плачу, прижимая тебя к груди. Не помню, долго ли я так стояла; только какой-то мужчина остановился и участливо поинтересовался, почему я так горько плачу.

Это был доктор Иоахим Готлиб. Он стал приходить к нам домой, приносить лекарства, продукты и даже деньги. Я решила, что доктор желает воспользоваться моим положением. Он был намного старше меня и успел овдоветь. Я была согласна на все. Потом я узнала, что он - еврей. "Ничего, - подумала я, - мы ему обязаны жизнью".

Я понемногу поправлялась, и тебе стало хорошо. Готлиб радовался, как ребенок, глядя на нас. Прошел месяц, год, а добрый доктор лишь приходил в гости и приносил нам гостинцы, затем, немного посидев, отправлялся домой.

А я все себя терзала, что так плохо подумала об этом человеке. Готлиб, зная, что я без работы, предложил приходить к нему домой убирать, стирать, готовить еду, щедро оплачивал мой труд.

У него был сын, тоже врач, но жил он в другом конце города и нечасто мог навещать отца.

Это случилось в начале 1932 года. Иоахим Готлиб возвращался домой после визита к больному, а навстречу - подвыпившие молодчики со свастикой. В тяжелом состоянии его доставили в больницу. Придя в сознание и увидев меня, Готлиб сказал: "Фрау Шлосс, я прошу только об одном, если "коричневые" придут к власти, помогите семье моего сына. Обещайте мне, и я умру спокойно".

Я, признаться, была удивлена его просьбе. Я долго не понимала, чем я могла помочь состоятельной и образованной семье. Согласно завещанию старого доктора, мы должны были получить небольшую сумму денег и серебряную посуду. Его кончину я тяжело переживала и вскоре опять заболела.

Воля умершего еще не была выполнена, я не работала и никаких средств, естественно, не имела. Но ты, сынок, как-то принес деньги и помог мне и себе в трудные дни.

Только через несколько месяцев я поняла слова нашего благодетеля. Евреев стали открыто преследовать. Сын Иоахима, Эрнст Готлиб, не захотел расставаться со своей клиникой и покинуть Германию. Он передал руководство другому врачу - немцу, а сам стал его ассистентом.

Я видела, как в 1938 году раввина большой синагоги Мюнхена прилюдно заставили стать на колени, обрезали бороду, сорвали ермолку, затем облили бензином и подожгли. Я помню, как пылали магазины, дома и синагоги, принадлежавшие евреям, как выгоняли людей из подвалов и чердаков и гнали на вокзал для отправки в концлагеря.

Я сняла небольшую квартиру неподалеку от нашего дома и помогла Эрнсту Готлибу, его жене и дочери туда тайком перебраться. И вот, дорогой сынок, уже который год я почти каждый день прихожу к этим людям, приношу еду, поддерживаю их морально. Я знаю, что с нами будет, если об этом узнают. Но со мной Бог, и мне не страшно.

Я боялась за тебя, что ты ничего не хотел видеть, ничего не хотел слышать, а занимался только своей карьерой..."

Мать вышла из комнаты и через несколько минут вернулась, держа в руках серебряный семисвечник (менору), подаренный ей Готлибом.

"Я храню его, этот символ еврейства, и призываю тебя, Генрих, дать клятву, как когда-то я поклялась, что до конца дней своих останусь человеком и буду помогать по мере своих сил тем, кого преследуют за веру, национальность, раcсу..."

Мать от волнения перестала говорить, руки ее чуть дрожали, на глазах появились слезы, но через минуту она продолжала: "Ради Бога всемогущего, ради Совести и Чести, еще не растоптанной и не загубленной, ради грядущих поколений поклянись клятвой материнской помогать тем, кого сжигают, расстреливают, уничтожают, давшим народу Библию и Спасителя..."

Генрих встал и так же тихо произнес: "Клянусь, мама, клянусь".

К оглавлению номера

Подшивка

О газете