Иосиф МИХАЙЛОВ

(Продолжение. Начало в NN 44-49.)

Он чуть было не рассмеялся вслух, вспомнив, как однажды его, четырнадцатилетнего подростка, подкараулила толстая и немолодая проститутка, на которую "не клюнул" даже затасканный развратник. Обозленная неудачным "ловом", она страстно стала тискать мальчишку, стараясь дотянуться до заветного пениса. Поначалу Генрих растерялся, но разгоряченное тело шлюхи и ее профессиональные навыки распалили желания. Не по возрасту крепкий парень, хотя и неумело, старался показать свои мужские достоинства...

А на следующий день мама, увидев умывающегося Генриха, лишь всплеснула руками, грустно заметив: "Ты опять дрался с мальчишками; посмотри, сколько ссадин и синяков на теле..."

Шлосс, насладившись воспоминаниями, хотел уйти, но, поняв, что эсэсовцы могут девушку наказать, решив, будто она была с ним недостаточно ласковой, достал из кармана большую плитку шоколада и произнес: "Бери, ешь и не бойся меня. Расскажи немного о себе".

Еврейка чуть приподняла голову и посмотрела на странного немца в штатском. "Меня зовут Рут Шнайдер. Я из австрийского города Граца. Мой отец был ювелир. В декабре 1941 года нас арестовали, конфисковали все имущество и отправили в Аушвиц. Но по пути меня и еще нескольких девочек высадили из вагона. Офицеры надругались над нами; затем меня привезли в Терезиенштадт. Здесь ко мне хорошо относятся". Девушка замолчала и вновь опустила голову.

Когда Генрих появился в "белой гостиной", там уже находились Кнорринг и лейтенант-эсэсовец. "Так долго?" - с наигранным изумлением встретил Шлосса майор. "А вы, я полагаю, уже вдоволь наигрались? - в тон ему поинтересовался Генрих. - Кто выиграл?"

"Молодость победила!" - торжественно объявил Кнорринг и фамильярно похлопал лейтенанта по плечу.

На столе стояли бутылки с пивом, шампанское, и кроме традиционных сосисок и тушенки Генрих с удивлением увидел полную тарелку еще горячих раков.

Через час лейтенант встал из-за стола, собираясь покинуть компанию. "Служба есть служба", - не то с сожалением, не то с гордостью заметил молодой эсэсовец.

"Парень он неплохой, - констатировал Кнорринг, когда лейтенант ушел, - но без него лучше, не так ли, Генрих?" Когда Пауль довел себя до нужной кондиции, Шлосс как бы между прочим спросил его: "Какова судьба обитателей Терезиенштадта?"

На какое-то время Кнорринг уставился на Генриха. Взгляд майора выражал либо полное непонимание, либо снисходительное презрение к наивному вопросу товарища.

"Ах, друг мой Генрих, ну сколько мы можем терпеть санаторные условия для врагов рейха; ну, месяц, полгода... Прибудут в Терезиенштадт представители Красного Креста и еще какая-нибудь бестия; убедятся, как мы гуманны, и уберутся к чертовой матери, радуясь, что выполнили свой долг перед человечеством. А вслед за ними и мы исполним свой долг арийцев, отправив всех евреев в Аушвиц или в Треблинку".

"Кстати, Пауль, я уже не раз слышал об Аушвице; ты не знаешь, что это за лагерь и чем занимаются там евреи?"

Отхлебнув из бокала добрую половину, Кнорринг покачал головой, все еще удивляясь некомпетентности товарища, потом поправил очки и доверительно произнес: "Знаю, только тсс... Это тайна", - и, весело подмигнув, неровной походкой подошел к умывальнику, взял мыло и поднес его к столу, где сидел Генрих. "Вот, смотри, возможно, оно сделано из их плоти. У нас даром ничего не пропадает".

Через несколько часов Генрих на попутной машине вернулся в Прагу. Знакомые Шлосса откровенно удивлялись, заметив, что инженер все время проводит за документами и чертежами, совсем забросив пешеходные прогулки по чешской столице. "Наверное, он спешит вернуться домой", - предполагали коллеги.

Вряд ли кто-то из сослуживцев догадывался, что Генрих не мог, как раньше, спокойно любоваться пражскими достопримечательностями. Перед его глазами время от времени возникал образ несчастной Рут Шнайдер или бледные лица детей из школы...

"Какая радость вновь оказаться дома, пусть даже после недолгой командировки", - думал Шлосс, подъезжая к родному Мюнхену.

Привычным движением открыв дверь своей квартиры, Генрих нашел, что ничего здесь не изменилось; все так же опрятно, и на столе еда, приготовленная заботливой мамой (а вдруг Генрих вернется?!).

Он сел в кресло, но, черт побери, опять эти еврейские лица из Терезиенштадта. "Надо принять душ, лечь, отоспаться, тогда пройдет", - решил Генрих. Но в это время отворилась дверь и вошла мать. Она обрадовалась, приветливо улыбнулась. Мать редко ласкала сына, и ее самая большая радость обычно выражалась в доброй улыбке. Да и вообще смеялась она нечасто, была все больше серьезной и грустной.

Поужинав, фрау Шлосс принялась за шитье, а Генрих продолжал сидеть в кресле, хотя должен был идти к себе; завтра утром - на службу. "Что с тобой?" - удивленно спросила мать, которая привыкла видеть сына, занятого исключительно своими делами, а тут он сидит уже который час с отрешенным видом, и, похоже, мысли у него далеко от дома и службы.

(Окончание следует.)

К оглавлению номера

Подшивка

О газете